Названия моих новых работ будут построены из звуков, основанных на ощущении движения, настроения или цвета. «Фру-фру», «Мям-мям», «Ля-ля». Ципа-дрипа, к примеру, на что это может быть похоже? Это фантазии и иллюзии. Как в сумерки в лесу, где коряга не леший, но все равно не покидает ощущение какого-то постороннего присутствия.

2005 ноябрь, мастерская, 21.30. Лаврентий Бруни.

         Москва, в которой все это начиналось – была по-настоящему умирающей столицей огромной древней империи. Целые улицы старого ценра стояли пустые и выжженые, оттого что все жители враз были выселены далеко на окраины. За заколоченными кровельным железом окнами «доходных домов» мигали костры, разведенные прямо на полу внутри покинутых комнат. Эпоха того, что в Европе давно называлось сквотами: самозахватов брошеных гигантских квартир, ворованного электричества, разбитой сантехники и телефонов подключенных нелегально через кабели каких-то организаций. Это было очень романтичное, но и очень темное в прямом смысле слова время. Черные окна, темные улицы, грязные машины, а в галереях суровые, сдержанные инсталляции и очень редко картины. Советское искусство отступило. Царство романтического постконцептуализма отдало власть в руки всемогущих кураторов, сложных концепций и художников, отрицающих саму идею профессионального рисования красками. Невероятной величины букеты Лаврентия Бруни получились совсем не задеты ни одной из стадий конца тысячелетия, кризиса репрезентативности или политической катастрофы бывшего СССР. Чудо. Но не безпочвенное.          Чему и как учился Лаврентий Бруни - никто не видел. Это потом академические штудии составили обязательную часть его профессиональных будней, а тогда первые же его большие картины – получились шедеврами без какой либо ощутимо длинной предыстории или подготовки. В них было все, что положено европейскому букетупо истории искусств: нежность и трепетность цветов античности, роскошь и колористическое богатство цветов 17 и 18 века, космическая геометричность букетов модернизма и страшноватая, но искренняя дикость современной живописи. Взятые из воображения полевые цветы Лаврентий увеличил так, как их могла бы видеть бабочка или пчела. Он так же выбрал специальный не «советский» и не «чемоданный» размер холстов: очень большие, почти квадраты 2-2.5 м. Обнаружилось, что увеличение размера букета в разы требует своих технических приемов и немалой физической подготовки.    Отягощенный прошлым своих знаменитых предков Бруни и Бальмонтов и уверенностью в каком-то врожденном знании художественной правды, Лаврентий Бруни взялся экспериментировать с живописью совершенно безжалостно. Он отказывал ей по-очередно в самом главном: то в цвете, то в основе, то в форме – и, казалось, совершенно не опасался, что однажды средства выразительности могут предать его. Следом за “первым букетом..” и “Маками” появились “тюльпаны с серенью..” нежнейшего розового и великолепного бледно сиреневого цвета -- букет посвященный матери. Цветы наимрачнейшей мрачности (“Черный букет..” ) были первым показательным экспериментом. Высокофактурный букет, написанный только черными красками, расположился эдаким вулканическим пляжем на черном же ровном фоне. Лаврентий рассказывал, что попытка отказаться от цвета привела к еще большему всплеску фантазии у итак уже ошарашеных зрителей. И, наконец, жизнеутверждающие цветочки персидским ковром покрыли кусок старого дубового паркета, вывороченные секции которого валялись тогда повсюду: на помойках, во дворах и просто на лестничных клетках опустошенных под снос домов. Именно эта картина-объект потом участвовала в благотворительном аукционе Сотбис.          Первая большая персональная выставка Лаврентия Бруни в смешном, по-перестроечному отремонтированном старом особняке «На Остожье» в 1991 году состояла исключительно из букетов. Тогда в Лаврентии Бруни увидели только еще одного Бруни: живописное мастерство, традиционную роскошь, себаритствующую культуру, но не признали новатора. За как будто классической формой натюрморта с цветами не увидели ни одного серьезного эксперимента… и приклеили ярлык “несовременный художник”, что впрочем не остановило Лаврентия в его экспериментах.          Ответили за все девушки. Второй основной сюжет творчества Лаврентия Бруни прежде чем превратиться в самостоятельную выставочную тему был огромным материалом, остававшимся от постоянного рисования с живой натуры. Выставки (1995-96 годов) состояли только из девушек, выглядевших весьма специфично. Параллельно с жизнеутверждающими букетами, перспективными полями и абстрактными клумбами, Лаврентий Бруни буквально истязал изображения девушек, делая их все более строгими, анатомически правильными и гигантскими. Подвесил их даже на цепи в выставке «…». Набрал из них полчища, сродни сценам страшного суда (выставка «Я много, много разных женщин буду…» 1997 год), вил веревки и складывал натюрморты. Еще в 1990 году в почти маниакальном стремлении рисовать профессионально, Бруни устроил в мастерской-скоте (ул Молчановка, Новый Арбат (в те времена проспект Калинина)) студию рисования с обнаженной модели, где с парой друзей и своей будущей женой Полиной не взирая ни на холод брошенной квартиры, ни на всеобщее увлечение анархическим радикализмом упражнялся в рисовании обнаженной женской модели. Такая же затея десять лет спустя опять инициированная Лаврентием стала модным времяпрепровождением, назвалась «Клубом рисовальщиков», куда теперь стремятся попасть светские львицы и для чего устраиваются «отчетные выставки» в ведущих московских галереях.          Цветы и девушки, холст и бумага, пастель и масло – эти истории развивались параллельно никогда не отменяя друг друга, но и не особенно смешиваясь. Постепенно сформировалась и еще одна, третья, техническая линия развития экспериментов Лаврентия Бруни – фактура и объем. Тема эта существовала давно. В первых же лаврентиевых удачах повышенная фактурность наложения красок была очень важна (“черный букет 1992 год). Позднее чего-только не предпринимал Лаврентий Бруни что бы навязать живописным цветам что-нибудь другое, кроме их собственной логики превращения в букет, а следовательно в скрытую сферу. В поисках новой формы он “накидывал” цветочные покрывала на бутылки и глобусы (серия объектов “Запах” 1993 год и объект из выставки “Родина или смерть”, год 2000); рассыпал цветы сотнями расписных тарелок по полу галереи Файн-арт (в 1999 году); а потом ловил тарелки в зеркало фотоаппарата (год 1999). Странно употреблять по отношению к цветам физический термин, но развивалось все как поиск воплощения и удержания объема, то есть как процесс кристаллизации. В конце концов Лаврентий не удержался. И, «плюнув» на цветы, занялся снежинками -- этими нежнейшими из кристаллов, когда либо встречающихся человеку в природе. Снежинки прошли разные стадии ясности, развоплощенности, поэтичности и предельной внутренней сдержанности, переходящей в прямую железную агрессивность. Изображение снежинки в 2005 году превратилось в большие фактурные картины с остроумным ассамбляжем из того единственного растительного, что становится восхитительно кристаллическим, из древестного угля.          В том же 2005 была еще очень важная выставка с совершенно особенными, другими чем обычно у Лаврентия Бруни девушками (проект “8 девушек” параллельно с Сергеем Волковым). Впервые Лаврентий отказался от всех своих достижений: несоветского формата, преувеличенного масштаба, литературной идеальности и прямолинейной ассоциативности сюжета. Он четырежды разыграл символическую пару просто девушка и бытовой предмет по правилам “крепкой советской живописи” и оказался вдруг гораздо больше живописцем, чем когда либо в своей карьере. Но самое главное произошло поздней осенью 2005 года.          Серия картин “Живые цветы” стала чем-то по-настоящему новым в первую очередь для самого Лаврентия Бруни. “Я впервые наслаждаюсь своей живописью… “ – сказал он с совершенно не свойственной себе работающему веселой и легкой интонацией. Новые шесть картин ноября-декабря 2005 года -- это Лаврентий Брунизаговоривший в себе внутреннего монаха. Его герои теперь – это персонажи, сохранившие право цветов быть роскошно и даже вычурно одетыми. Они уподобились героям театра нового времени и отвоевали у цветов и букетов право на монолог или собственный танец. Теперь Лаврентия Бруни интересует только наслаждение: красотой “Живых цветов”, простотой композиции, силой эмоций – ясностью ощущений данных человеку в картинах, красота и свобода которым свойственны по определению. “Живые цветы” сопровождает целая куча заново сформулированных предпочтений Лаврентия Бруни для себя и по отношению к своим картинам.          Еще в проекте “8” объявилась идея расчистить пространство вокруг произведения, максимально освободить его способность быть чистым визуальным впечатлением. Освободиться от жанров, от традиций, от совсем на самом деле чуждых литературных ассоциаций. Лаврентий Бруни объявил войну литературе и ее вредоносному влиянию на зрителя живописи.          Уважая желание художника “не рассказывать картины” мы не станем больше распространяться о его новых проектах, но нам всем, казалось чрезвычайно важным все-таки обозначить этапы размышлений предшествававших появлению “Живых цветов”.